К предыдущей странице Оглавление
Посвящается моим родителям
Один день их жизни... Они - достойны того, чтобы сын их благодарно вспомнил их. Потому ведь я и могу писать, что они с трудом дали 6 детям, в частности - мне, образование...
Лето... Мы живем уже в своем доме, в с. Чутановке, в 4 верстах от г. Кирсанова Тамбовской губернии... Каникулы для учащихся - вольное время. Самое раннее утро: едва стало светлеть небо. Звезды понемногу тухнут.
Мать - будто кто толкнул ее в бок - быстро вскакивает с постели (у нас была лишь одна кровать для нее и одного-двух маленьких детей, а остальные мы спали на полу, на легком шерстяном войлоке). Кое-как накидывает на себя юбку, кофту, платок; на ноги набрасывает отрезанные, дырявые "головки" с наших сапог и незаметно, чтобы не разбудить детей, исчезает из домика. Это она хочет подкормить корову где-нибудь на меже соседних полей, - конечно, не наших, - где росла трава, роса ее, вероятно, освежила за ночь.
Так проходит, может быть, полчаса. Небо уже светло.
Сейчас поднимутся куры, захрюкают свиньи (большею частью - одна), а корову нужно еще подкармливать на траве, чтобы потом отограть ее в сельское стадо на день (приблизительно в полверсте от нас, если не больше).
Мать быстро возвращается в дом... Где уж оставляет корову, не знаю, вероятно, ведет домой... Тихо открывает дверь и подходит к отцу, он спит на полу.
- Отец, отец! - будит она его тихо. - Вставай, покарауль корову!
Она всегда называла его "отцом". При посторонних людях говорила: "Афанасий Иванович", этим она хотела выразить почтительное отношение к нему пред чужими. Никогда она не называла его ласковым уменьшительным именем. Он обычно называл ее тоже "мать", при людях: "Наталья Николаевна"; не помню, чтобы он позволил себе именовать ее ласково - "Наташа". Может быть, это бывало в первых годах совместной жизни? - не знаю... Дети звали: "папа" и "мама"; и всегда обращались к ним непременно на "вы", говорить им "ты" нам казалось совершенной развязностью, невоспитанностью... ворочусь назад...
Отец, нимало не возражая, медленно поднимается с полу и, по обычаю, раза два-три перекрестится, помахивая рукой по груди... И закуривает. Он не любил ни папирос, ни "турецкого" табаку, считая их слишком слабыми; "махорка", "полукрупка" - вот это настоящий табак! Обычно он скручивал папироску еще с вечера, оставляя часть до утра; и теперь "закуривал" ее не спеша... Он ведь по происхождению был украинцем, или, как мы в то время говорили, - хохлом; причем это слово произносилось в нашем краю совершенно без малейшей насмешки и обиды, так же как мы о себе говорили : "русские" ("кацапы" - не употребляли мы, даже в детстве и не слыхали этого слова)... Но об этом - после...
Затем отец также бесшумно и без разговоров уходил подкармливать и отгонять корову.
А мать заканчивала печку: топили больше соломой, дрова - потом уже - были роскошью.
Отворяла ворота в сарайчик, куры прыгали с нашестей, свиньи уже просили себе хлёбова. Мать им чего-то давала... Потом - курам... Если в этот день она пекла хлебы, то начинала возиться со вскисшим тестом...
Отец возвращался с сельского "выгона" (площади, где собирали коров) и начинал молча, по привычке, помогать матери, в чем нужно было.
А мы, дети, безмятежно спали, поэтому дела все велись тихо: " Не разбудить бы!"
Животные и куры успокаивались... Мать начинала готовить нам кушанье: либо "пышки", либо кашу; и непременно - чай, в скоромные дни - " с молоком", в "забелку": сливки "снимались" на масло, которое потом продавалось в городе, в помощь на содержание наше, т.е., детей; молоко же мы употребляли лишь "снятое" и тому были рады... Отец был доволен какой-либо кашицей пшенной или кулешом, чая он не любил, как и папирос - "слаб".
Потом он уходил в "контору": он был "конторщиком". Что он там писал? Какие счета подводил? - мы не знаем... Для матери и для нас это было "тайной", причем мать смотрела на это с некоторым уважением: единственное, в чем она признавала превосходство отца; а сама она была малограмотна: читать умела. а писала очень плохо, да и то научилась этому от наших писем из школы. Писала крупным почерком, не считаясь с красотой. Отец же писал мелко и очень красиво, за это он, собственно, и попал в "конторщики".
... А мы все спали...
Вдруг мы слышим: растворяется дверь и врывается мама... В это время, которое я описываю, мы имели уже собственный домик из трех комнат: средняя предназначалась быть "столовой", хотя мы обычно ели в кухне, направо от столовой, а налево было две спальни: женская и мужская...
Итак: врывается мать, с песнью: "Ах вы , сони, мои, сони! Сони милые мои!" Перевернутое из песни: "Ах вы, сени". Стаскивает с нас одеяла (было уже две кровати), пошлепывает по мягким местам и смеется нам. Брат Сергей - самый младший - в это время он был уже семинаристом, а я - студентом, недовольно возражает: "Мама! Оставь!". А я поднимаюсь. Матерь идет в соседнюю спальню к сестрам с тою же песней. Там протестов не полагается.
Все мы умываемся, немного молимся. И выходим из спален на балкон: он был на восток, ходом через столовую. А там уже шумит самовар; кругом чашки, сахар, молоко, пышки или что-либо иное.
Перекрестившись, мы садимся "чайпить"; так говорилось у нас везде, а не двумя словами "пить чай". Потом берем "книжки" для чтения и уходим в соседние поля: мы жили на загибе села, на краю.
А мать продолжала хлопотать: то мыла полы, то стирала белье, то сушила его, после полоскания в реке, то гладила, то опять кормила "живность", то пекла хлеба, а потом "готовые" ставила боком на полку, то уже готовила обед.. Она обычно любила делать все это сама одна; не беспокоила даже наших сестер; но они ей все же помогали.
Так приближался полдень...
Мне и доселе представляется. будто каждый день было тогда солнце и - светлый радостный день.
Иногда был и дождь с грозой, но это не нарушало, а дополняло красоту дня...
К обеду мы возвращались с поля...
Стол был уже готов. Ели мы вообще - из одной "чашки", ножей и вилок не полагалось, ложки были деревянные, за столом, помолившись, молчали.
После обеда убирали, вероятно, сестры. А мать после 9-10 часовой беспрерывной работы, бросалась на чистый пол под какую-нибудь из мужских кроватей (чистота у нее была всегда отличная), брала туда подушку и почти сразу засыпала... Под кроватью - потому, что там не было мух за одеялом...
А мы опять брались за книжку для чтения...
Проспавши с час, она быстро вскакивала, и опять - за дела по хозяйству; то шла на реку, то что-нибудь шила: у ней была швейная машина; в крайнем случае, если не было иного дела, вязала привычными "спицами" чулки... И что-то думала... Мы легкомысленно не интересовались, чем были заняты ее мысли.
Подходит "полдник": так назывался 4-й час... Опять - чай... Скоро - и вечер... Куры уже на нашести... Приходит из стада корова. Мать доит ее... Немного снова подкармливает ее по меже... Восемь-девять часов... Мать снова поработала 6-7 часов после полдня, а всего - 15-17 часов в день... И ложится уже спать - после ужина... А мы - опять на гулянье.
Отец иногда посидит с нами вечером... И смотрит на звездное небо: он всегда любил это! И нас учил: "Вот эта Большая Медведица, а вот если провести почти прямую линию от чашки кастрюли вверх, то мы "наткнемся" на Северную Звезду, вокруг которой все движется. А от нее, обратно с Большой Медведицей постепенно появится Малая Медведица".. Это я и сейчас помню... Еще говорил отец о "Петровом Кресте", о "Вечерней звезде", об "Утренней зарнице"; утром, ночью показывал нам яркую кучку "Стожаров" (иногда мы спали на соломе, постеленной на земле)... И мы любовались прекрасным небом и звездами... Иногда вспоминается и красивая луна, но это почему-то помню реже.
Характерно, что отец никак не соглашался с общепринятой системой вращения земли вокруг солнца в течение года, ему это казалось, очень долго бы было. И он придумал свое объяснение: земля вертится под солнцем, как если бы какой-нибудь шарик привязали к потолку, и он внизу делал бы ежегодное движение. Я, как "ученый" сын, старался поддержать Коперника, - но безуспешно...
А мать давно уже спала... Завтра снова начинать рабочий день часа в три утра... А отцу - свой труд...
Перед смертью мама предлагала ему еще послать за доктором, а он ответил ей: "Нет, мать, не хлопочи зря: я чувствую, мне не поправиться. Пожил, потрудился, пора и на покой мне".
Оба трудились всю жизнь... Хорошие были люди.
Их было три в наших краях, в разных селах, три-четыре человека. Так называли этих девственниц потому, что они всегда одевались подобно монахиням, в черное, иногда их именовали "вековушами", так как они век вековали незамужними. Обыкновенно они по умершим читали Псалтирь, - где их звали. В остальные дни они скрытно жили в какой-либо маленькой хате, или "келии", на огородах; как проходила их жизнь, мы не знали: вероятно, читали какое-нибудь молитвенное правило, клали земные поклоны, занимались в "свободное" время какой-либо работой.
Никогда ничего худого про них не говорили.
В храме они были первыми, уходили - последними. Стояли обычно в сторонке, сзади всех... Своей "стаиной". На молитвах - кланялись низко, кладя кресты твердо, как полагается по-уставному. Никогда не говорили и вообще были молчаливыми.
Почему они не вышли замуж, не знаю. Но я хорошо помню, что две из них были даже красивыми: одна - с удивительно белым лицом, блондинка, - хотя волоса их были укрыты черным большим платком, низко надвинутым на глаза; другая, с тонкими чертами лица, брюнетка: а вот замуж не вышли... Видно, думается мне, не пожелали замужества по тем же религиозным убеждениям, которые иных направляют в монастыри. Только здесь было свободнее, чем при послушании в обители.
Про святость их тоже не говорили люди, хотя относились к ним с почтением... Народ наш был разборчив в употреблении слова "святой", - вопреки сектантам.
А третья, известная мне "слепая Даша", была удивительным человеком. Слепая от рождения - у ней в больших глазах белки были без зрачков - она как-то научилась по слуху Псалтири: все псалмы и междопсалмия она знала твердо наизусть. 150 псалмов - это не легко запомнить, да еще в порядке их! Довольно полная, с округлым лицом, с расширенными глазами - как это делаем мы, зрячие, когда прислушиваемся к чему-либо, с рябинками на лице, всегда довольная, даже ласково-улыбающаяся при разговоре... Немыслимо было даже подумать, чтобы она кого-либо осуждала! Она особенно твердо крестилась, вдавливая персты в лоб, живот и плечи.
Свой крест слепоты Даша несла совершенно безропотно. И слепота ей, вероятно, была во-спасение. Да и посторонние, глядя на нее, легче переносили скорби. А я, вспоминая сейчас о ней, поучаюсь.
Примечательно, что эти чернички никого не учили, не давали советов. И - Боже сохрани - не обличали, не судили; учить - это дело батюшки! К священству всегда относились со смирением, с почтением. А батюшка смотрел на них спокойно, точно не замечал их, будто хранить лишь девство - такое простое и легкое дело! А ведь это явление - замечательное! И стоило бы заинтересоваться им! Но кругом были подобные им - религиозные, смиренные, целомудренные - только - в браке: а это - тоже подвиг. Дух же был один: христианский, православный, потому, вероятно, и не дивились черничкам.
Кстати: брать у "чернички"- блондинки, Семен Иванович, - бывший садоводом у помещиков Ч., живший версты за полторы от своего дома, - тоже был одиноким, холостым. У него была широкая, чистая, бело-желтая борода. Он обладал мягким тенором, и всегда пел в хоре. Видно, в этой семье была почему-то общая наклонность к девству и к церкви. Спокойный. Относились к нему с уважением.
Что с ним случилось после - не знаю...
В нашем селе Софьинке было три кладбища: одно - барское, внутри, в церковной ограде; другое - для "дворовых" господских, за оградой; и третье, за версту от храма - крестьянское. На нем осталась мельница без крыльев, низ был каменный или кирпичный, - потому и уцелел; а верх сорвал когда-то ветер. Вот о них я и написал свои думы в стихах.
Церковь была на взгорье, а мельница - еще выше: издалека ее видно было... Около церкви - барский дом: они и храм выстроили. Внизу, по реке, деревни...
Стеною низкой огражденный
На взгорье белый храм стоит.
За ним, кленами осененный,
Господ старинный род лежит.
М.В.
Стихи написаны в Нью-Йорке около 1937 года
Кстати припомню об одной женщине... О ней бы следовало написать целое житие... Не ценим мы людей, как должно бы.
Могу припомнить кое-что о ней.
Молодою девушкой захотела она уйти в монастырь. Мать знала об этом намерении дочери и стала сама подготавливать ее к будущей жизни. Как? - прежде я знал. Теперь совершенно забыл.
Редкая мать! Нередко они идут наперекор.
Впрочем, в православном мире простые люди охотно идут навстречу подобным желаниям.
Приняли девушку... И чуть ли не с самого первого начала назначили ей "послушание" - шитьевое...
А главное - в том, что она всю жизнь была ласкова: "Золотко" - это любимое ее выражение! И все-то у нее - "золотко"...
Она и сейчас еще живет: лет 75 ей... И работает.
К этому можно прибавить другое послушание ее: она кормит курочек и голубей, что так идет к ее ласковости. Если кто-нибудь подарит ей деньги за работу, она тотчас накупит на это гороху, зерна, - или еще чего-нибудь - для курочек и голубей... Заболела как-то одна курица, и она всю зиму держала ее в своей келии.
Спит она - сидя, потому что у нее грудная жаба. Но никогда не жалуется на это, даже никому не говорит.
Никогда ни с кем не спорит. А чтобы - ссориться - об этом даже думать о ней нельзя! За долгую монашескую жизнь она несомненно приобрела большой опыт, но никогда никого не учит: считает себя для этого недостойной...
Узнал теперь, что мать ее готовила к монашеству так: в семье ели и мясо, а ей готовили постное, построили ей сзади двора маленькую келию, где она и жила, если же приходили гости к ним, то мать непременно отсылала ее в келию. А потом сама отвезла в монастырь.
О другом - о молитве, чистоте и смирении - и говорить не стоит: это само собою разумеется...
Святая!
Молитвами ее помилуй нас, Господи!
Зовут ее Евгения!
Первая была дочь высокого чиновника. Лет с 16 она хотела поступить в монастырь, но родители решительно воспротивились этому. У нее была тетка, бывшая замужем за лесничим. Иногда Нина приезжала туда, но скоро исчезала в лесу. Стали искать ее и находили молящейся... Надеясь отучить ее от этого намерения, родители отправили ее учиться на доктора за границу (кажется, в Париж) . Она вышла оттуда медичкой, но внутри осталась "монашкой", замуж выходить никак не хотела. Отец помер. На ее попечении осталась старушка мать и взяла с нее обет - не поступать в монастырь. На ее же заботе осталась и тетка, муж которой (лесничий) тоже скончался.
Из нее вышел прекрасный доктор, знающий свое дело, всегда готовый для больных, полный бессребренник. Ею все дорожили.
Я видел ее уже старушкой, лет более 50 с сединой. Мать и тетка продолжали, слава Богу, жить; я их тоже видел. И странно мне было наблюдать, как мать ее обращалась с ней, как с девочкой, хотя ей тогда было уже на шестой десяток. Тетка лежала в постели безнадежно больной, племянница ухаживала за ней. Матери шел к концу восьмой десяток: крепкая была, высокая ростом. Нина по-прежнему была безответной послушницей.
Умирала глубокая, но одинокая безродная старушка. Была ночь. Все, кто был здесь, заснули. И Нина одна приняла душу ее, ухаживая за ней до последней минуты.
Померла и тетка... Потом скончалась и мать...
И она исполнила свое желание: тотчас ушла в монастырь, где ее давным-давно знали и любили. Но она была уже сама старушкой...
Вот и все.
Но кто может рассказать самое главное: про ее внутреннюю жизнь, про тайные молитвы, про ее чистоту и смирение, про веру? Она всегда скрывала это. Припоминается лишь рассказ мне о том, что не раз видели ее ядущей черный хлеб, - и тот с плесенью. А о тайном посте говорило очень худое ее тело... Теперь она жива еще... И по-прежнему лечит и ухаживает за сестрами монастыря, как врач.
Конечно, исполняет и другие послушания, когда свободна, соединяя в себе Марфу и Марию.
Это - одна Нина.
Вторая - тоже доктор и жена доктора. О ней я мало расскажу. Одно знаю: что она в больнице со всеми обходится ласково, такою и я знаю ее. Знаю, что и муж ее относится к ней с великой любовью за ее смирение и любовь, хотя он сам - крутой характером. У них одна дочь, и не совсем здорова. Росту маленького. Я видел ее - пожилою, лет 50. Они все еще живы.
Я подарил ей медный, позолоченный складень "Деисус" (правильно: "Деисис", греч. "молитва" Христу Богоматери и Предтечи). Она дала мне такой же Крест в пол-аршина. Он у меня и сейчас.
Третья Нина - послушница монастыря. Жизнь ее была сложная. Была не крещена, лет до 20. Работала на фабрике. Жила в общежитии с другими работницами. Жизнь там была далекая от благочестия... Такою, кажется, была и она... Но постепенно в ней явилась вера. Подружки стали издеваться над ней. И подкладывали в ее постель дрова. Смеялись... Она все вытерпела...
Крестилась. Ушла из общежития. Потом поступила в монастырь. Там жизнь показалась ей недостаточно строгою и мало рабочею... И она ушла в иную обитель.
Конечно, у нее самой был крутой и неуживчивый характер. Не ужилась и другом монастыре, хотя здесь было больше физического труда и бедности. Ее сестры невзлюбили - за ее тяжелый нрав.
И она зимой решила уйти из обители... И пошла... По дороге ей встретился священник монастыря.
- Ты - куда?
- Ушла из монастыря! - резко ответила она.
- Ну, смотри, в другой раз не примут!
Они разошлись в разные стороны; он шел в монастырь.
А она, пройдя еще несколько шагов, стала что-то думая... Была, кажется, метель... Простояла она 5-10 минут. Повернула обратно...
Но потом - опять проявила она своеволие. Монастырский совет (старшие монахини) хотели удалить ее из обители. Однако ее оставили и еще... Здоровье ее было уже надорвано. Что будет дальше с нею, не знаю. Только помню слова Св. Лествичника:
"Иной приходит в монастырь по любви к Богу, другой - ища спасения от грехов, третий думает найти там покой. Но не знаешь, кто из них окажется впереди и угоднее Богу!" И борьба ценна.
И еще им же сказано другое слово:
"Иной живет в монастырстве легко: такой уж у него характер. А другому все дается трудно - от характера его. Но я (говорит он) предпочту второго".
А другие отцы говорят так: " В чем застану, в том тебя и судить буду". И пословица сложилась недаром: "Конец красит дело!" Спаси ее, Господи!
Я был уже ректором семинарии. Однажды иду из Собора домой. Направо - Волга. Поперек в нее впадает маленькая речушка "Тьмака": вода - грязно-желтая; где-то выше фабрики, заводы. Деревянный мостик. Догоняю старушку.
- Здравствуй, бабушка!
- Здравствуй, батюшка!
-Сколько тебе лет?
- Да уж 74.
- Хорошо-о.
- Да я уж и Бога просила - умереть, а Он смерти не дает.
Помолчали. Идем.
- А я хотела тебя вот о чем спросить. Онамеднись (т.е., на днях, - М.В.) я видала сон.
И она рассказала его мне.
- Бабушка! Отцы святые не велят верить снам.
Стал ей говорить, почему не велят. И привел ей случай и совет угодника Божия, известного старца Амвросия Оптинского.
- А вот еще есть святой (о нем написано в Добротолюбии - М.В.) Диадох; он даже говорит о "Добродетели неверования снам".
Кончил. Думал, что убедил, доказал старушке.
- Гм-м - протянула она спокойно, - а я - другой сон видела!
Какой уж, не помню, оба забыл.
У меня мелькнула мысль: если бы Чехов услышал этот разговор, он, может быть, написал бы - подобно рассказу о диаконе и записи живых и умерших - тоже рассказец; и может быть, назвал бы его "Доказал".
Как дети! Недаром таких любил Христос...
Христа видел
Теперь припомнил рассказ о. А. Кир-го об игумене Афонского Пантелеймонова монастыря Нифонте. Это было в Париже: отец Алексий приехал к нам в Богословский институт духовником студентов. И он рассказал следующее.
В одной семье была строгая-престрогая мать.
У нее было два мальчика, может быть, лет по 8-10. У матери на косяке всегда висел кнут, для наказания ребят. Как-то дети расшалились и старший разбил лампу - или только стекло... Спрятать беду уж некуда. Тут вошла в избу мать; и, конечно, сразу увидела следы шалости.
- Кто разбил лампу, - спрашивает она сурово.
Младший вдруг говорит:
- Я!
Мать сняла кнут и жестоко отхлестала его.
А старший брат с ужасом и удивлением смотрит, как мать бьет неповинного брата.
Мальчик (не помню имени его: может быть, Николай?) полез на печь - утешительницу всех несчастных. И вдруг потолок над ним исчез. Воссиял свет. И явился Христос.
... Далее не припоминаю, что Он сказал ребенку в похвалу за самоотверженное страдание за брата. Но только мальчик тогда же дал обет: уйти на Афон в монастырь. И когда вырос, так и сделал. Потом был там игуменом и сам рассказывал о видении.
А я теперь записываю - для тех, кто спрашивает: "А кто Бога видел?"
К предыдущей странице Оглавление