К предыдущей странице Оглавление К следующей странице
На высокой скале гранита - сажен тридцать - белое здание мастерских и водопровода. В нижнем ярусе - черное жерло кузницы. Входим. Как раз мальчик-монашонок набрасывает на колесо приводной ремень, и огромный машинный мех начинает выбрасывать из горна вихри слепящих искр. Мех тяжело вздыхает, сопит и хлюпает. Нам жарко стоять и у порога. Кузнец- монах хмуро встречает нас немым поклоном. Жилистые его руки ударяют мерно по добела раскаленной полосе тяжелым молотом, и за каждым с у х и м ударом слышится влажный подхрип. Это в его груди. Над ним золотое сиянье искр. Даже на нем, даже в его седой бороде вспыхивают и гаснут искры. Седеющие его кудри подхвачены ремешком, волосатая грудь раскрыта, на ней черные струи пота. Это "хозяин" кузницы, о. Лука. Ему, пожалуй, к шестидесяти годкам, а он с утра и до вечера с железом, огнем и молотом, - трудится послушанием во имя Божие, во славу Валаама. А нам страшно стоять и у порога. Тут и литейная. Закопченный монах возится с лампочкой-коптилкой, формует в черной земле отливку. Даже не видит нас.
- Нам не надо надсмотрщиков, - говорит провожатый-монах, - для Бога работаем, а Бога не обманешь. Ревнуем во имя Божие.
Пораженный, я думаю: здесь ни "борьбы", ни "труда и капитала", ни "прибавочной ценности", одна "ценность" - во имя Божие. Во имя, - какая это сила! Т а м - во имя... чего? А эти, "темные", все т е вопросы разрешили, одним - "во имя".
Осматриваем лесопильню, баню. На втором ярусе - слесарная, токарная, сверлильная, точильная, сушильная...- и всюду кипит работа, всюду визжат станки. И всюду - они, "темные": послушники, монахи, трудники.
- Бог в помощь! - говорит провожающий нас монах, входя в новое отделение мастерских.
Никто и не посмотрит, работают. Только монах-хозяин молча поклонится. Стоят у станков и богомольцы: пришли "Бога ради", по обету, - потрудиться на монастырь. Кто они? Питерские рабочие, "все превосходные мастера-специалисты". Глазам не верю: питерские рабочие... мастера?! А как же, все говорили т а м... на сходках в университете, что питерские рабочие самый оплот в политической борьбе за..? А вот, и они - "во имя", во имя Божие. Я вижу лица, хорошие, светлые, русские, родные, ч е л о в е ч е с к и е лица, добрые, вдумчивые лица. Ни злобы, ни раздражения, ни "борьбы".
- И подолгу работают?
- Да разное бывает... бывает, что и на месяц остается, а то... душой охватит, войдет в него благостное, понравится ему святое дело, он и на полгодика останется. А бывает, что и совсем останется, избранные которые, п р и з в а н ы. А это уж как Господь. Человек человеку рознь. У одного души во плоти больше, она и покорит плоть. А вот монахи-хозяева - все первейшие мастера с питерских заводов, самые мозговитые, знатоки. А как работают-то... до кровяного пота. Потому что - во имя Божие.
"Что нам лениться? мы для Бога, мы уж на то пошли своей волей!" - слыхал я на Валааме часто. А т а м...
Смотрим водопровод, спускаемся в бесконечную глубь земную. Вода поднимается насосом на тридцать сажен. С пролива Монастырского видна гранитная высоченная скала. Прорвали ее порохом монахи, устроили в ней водопровод. Те самые Валаамские монахи, крестьяне больше, которые за всенощным бдением в темных углах собора, припав к каменным плитам, смиренно перебирают четки, творят Иисусову молитву.
- Сто сорок две ступени...- шепотом говорит монашек.
Мы внизу, в небольшой каморке из кирпичей. Стены сочатся каплями. В полу - "окно", закрытое решеткой.
- Не угодно ли заглянуть, ладожская водица плещется... не бойтесь, не глубоко, саженьки четыре только... в граните этот колодезь прорван. Сажени на две от берега ведет воду из озера труба... а отсюда машиной поднимаем.
Я встаю на колени, наклоняюсь, гляжу в глубину колодца: черная глубина, вода.
Создателем этого "чуда" валаамского, знамения духовной силы иноков валаамских, был настоятель Дамаскин. Монахи рассказывают, что один инженер просил десять тысяч рублей за план и руководство сооружением. Игумен Дамаскин ответил: "Где нам, беднякам, такими миллионами швыряться!" - и отказался от плана инженера. Мудрый и деятельный старец решил делать хозяйственным способом и нашел "инженера" у себя - иеромонаха о. Ионафана. Когда-то тот работал на питерском заводе, понимал механическое дело. Он создал план и руководил работой. Весь Валаам работал - "возревновал о Господе". И вот, после четырехлетних трудов кровавых, явилось ч у д о, - для Валаама, несомненно, чудо! - которое так потрясло монахов, что даже и тогда, когда посетили мы Валаам - 30 лет после сооружения, - иноки говорили восхищенно об этом "чуде" и обращали на него внимание приезжих. И что же? Всегда и во всем суровые, строгие к себе, такие трудовые-деловые, м у д р ы е, все еще радовались они "нашему водопроводу", радовались не как знамению силы своей, а как ребята замысловатой какой игрушке. Они совсем не ставят себе это в подвиг, не относят ко "скудоумию" своему, почти и не говорят о том, как шли работы, они забыли даже имя строителя и приписывают его лицу, под управлением которого они жили в обители:
- При игумене Дамаскине сооружено. Он, батюшка, такую штуку воздвиг.
В валаамских книгах об этом значится: "В 1860 г. о. Дамаскин начал и в 4 лета кончил весьма важное для монастыря и замечательное само по себе сооружение". Только и всего. В камере водопроводного тоннеля - 142 ступени! - высечена на камне запись: "Поднята вода 1863 лета, декабрия в 12 день". Такие же точно "глухие" начертания встречаете вы повсюду на молчаливом Валааме. Вот чудесная грунтовая дорога в лесной дебри, крепкая - "из хряща". Сколько труда положено было, чтобы провести ее по болотам, по "луде", в трущобах. Сказано об этом скупо: "проведена сия дорога 1845 года". "Сей мост сооружен 1848 года". А кем - ни слова. Тут труды безымянные, "глухие", не для славы, а - "во имя". А раз "во имя", какие же тут могут быть слова о трудностях, о лицах, - "о суемудрии"!
Показывал нам водопровод монашек-парнишка, "механик при машине", совсем мальчик, лет шестнадцати, худенький. А какая осмысленность в скупой речи, какая сознательность в действиях, какая проникновенность служением во имя! И сквозь эту осмысленность так сквозила наивность-детсткость и... радость, что все это, что только мы здесь видим, - и х н е е, братское, дарованное им Господом. Он, например, совершенно преобразился, оживился, когда привел нас на третий этаж, где стояли большие водоемы, и показал на веревочку: "а тут как бы живой глаз-дозор"!
- Это братия измыслила, с а м а... наш водомер тут... Как вода дойдет до краев, сейчас гирька на звонок надавит, и пойдет тревога. Я сейчас ремень с машинного привода - долой, насос и перестает накачивать!
Я не сказал ему, что это давно в физике Краевича имеется: жалко было разочаровывать простягу. Возможно, что они и с а м и это изобрели, без нашего Краевича. Потом брат Артемий показал нам сушильню для белья - "сухим паром", потом - гидравлический пресс для отжиманья белья, подъемный кран, поднимающий грязное белье из бани в прачечную. И тут я вспомнил слова купца на пароходе: "на все у них машина"! На ферме, на скотном дворе, на пристани, в мастерских - все машины да "приспособленьица". Вокруг нас всюду шуршали приводные ремни, работали станки, визжали сверла. А я-то думал - косный народ монахи. А эти монахи - сплошь простаки-крестьяне - знали неизмеримо больше меня, студента, в "делах земных". А в "неземном"...- что уж тут говорить. Они постигли сердцем великую поэзию молитвы. Они знали каноны, акафисты, ирмосы, стихиры, какие-то - я не понимал, что это, - "кондаки", "гласы", "антифоны", "катавасии"... Они как-то достигли т а й н ы - объединить в душе, слить в себе нераздельно два разных мира - земное и небесное, и это "небесное" для них стало таким же близким, таким же почти с в о и м, как видимость. Я тогда еще смутно чувствовал, что они неизмеримо богаче меня духовно, несмотря на мои "брошюрки" и "философии".
Я знал их устав - "старца Назария Саровского". И пришла игривая мысль - искусить парнишку. Было это на пустынной лестнице водопровода. Я вынул кошелек и достал новенький двугривенный.
- Это вам за труды... Брат Артемий покачал головой в смущенье:
- Нет-с... мы денег не берем.
- Ну, на бараночки вам, с чайком попьете...
- Нет, не могу принять. Устав почитайте наш.
Мне стало стыдно. Но я пробовал уговаривать. Мне хотелось и поблагодарить милого мальчугана за рвение, с каким показывал он "славу обители".
- Да и зачем нам здесь деньги? Все равно, если и устав нарушишь, подашься на соблазн... все равно нечего на них купить здесь. Только душой намаешься. И говорил это мальчик; говорил мне, студенту. И так все, кому ни предлагал я плату за услуги: "уж если такое ваше желание благое, положите в монастырскую кружку, на нужды святой обители... пойдет от вашей лепты на бедных, много их к нам приходит". Раз только, сказал мне один брат, тоже отказавшийся от "злата":
- Уж если желаете оказать мне любовь вашу, пришлите книжку священную... епископа Феофана либо Брянчанинова... ежели только о. игумен благословит.
На стене гостиницы, у входа, висит за стеклом устав монастырский, обязательный для богомольцев и монахов. По этому уставу, без благословения о. игумена, ни богомолец к иноку, ни инок к богомольцу, ни даже богомольцы друг к другу войти не могут. Но слаб человек, и потому установлен надзор за ним.
Входя в гостиницу, вы заметите строгого лицом монаха. Это дозорщик. Он или стоит на крыльце, или расхаживает по коридору. В кармане у него книжка, где он делает свои заметки. Например: "брат Тихон заходил в келью №28 я оставался там 10 минут". Это - "око" монастырское, для пресечения нарушений. Иноки говорят: "для слабых духом, для новоначальных и неокрепших с воли".
Какой-нибудь не укрепившийся еще инок узнает, например, что с прибывшим из Питера пароходом приехали его родные. Какое же искушение для "неокрепшего"! Сунется монашек к о. игумену за благословением, а тот по делам в отлучке. Он к о. казначею, - и о. казначей по делам ушел. А повидаться хочется. Вот и бежит монашек в гостиницу и - юрк в келью. А по пятам "око" - наблюдающий: "зачем"? - "С родными повидаться". - "С благословения?" И назад оборотит да еще о. настоятелю доложит. И возвестит настоятель ослушнику "поклончики" или еще, построже. Тогда, сорок два года тому назад, на старом Валааме крепки были порядки, введенные суровым "хозяином" Валаама - о. Дамаскиным, устав старца Назария соблюдался строго - неукоснительно. Как-то теперь там?
Грех силен. "Мир" со своими "прелестями" старается прорваться или пролезть в тихий, укрытый от греха Валаам, смутить и без того мятущуюся иноческую душу. Грех этот проникает с каждым пароходом в сумках и узелках паломников. И потому Валаам особенно зорко следит за новоприбывшими.
Как только раздастся пароходный гудок в проливе, с горы спускаются "дозорные", на которых лежит послушание очень важное: следить, чтобы пароход не спустил на берег "зачумленного" - пьяного питерца, что бывало, и чтобы раньше прибывшие богомольцы не проскользнули на пароход и не купили бы чего "зловредного". Монахи и послушники, по уставу Валаама, не имеют доступа на пристань, исключая назначенных для досмотра и певчих. Если кто из иноков свободен от послушания, - что очень редко случается, - тот с высокой скалы, от чугунной решетки, только взирает на оживленную пароходом пристань, на вестника иного мира.
Новоприбывшие поднимаются к гостинице, и здесь премудрый о. Антипа делает строгие опросы. Посылочки, письма, "гостинчики" заносятся в особую книгу, препровождаются к о. игумену, и когда тот возвестит - вывешивается объявление, кому из братии присланы посылочки или письма. При Дамаскине было с этим строго. В наше посещение - попроще: только контроль игумена.
- А при батюшке Дамаскине покойном... ох, наплачешься, бывало, с посылочкой...- рассказывали мне на Валааме. - Разморит тебя о. игумен словом своим, что каленым железом сердце твое прожгет, вот как было.
- Да зачем же это?
- Строгость была в нем несокрушимая. Он, может, сам сколько искушений претерпел, вот и ревновал о благочестии. Опытом знал, как грех внедряется. Да вот, расскажу я вам один случай. Поступил к нам послушничком из Питера один человек. Ну, зиму пробыл - ничего. Только, как сейчас помню, пришел к нам мая 12 первый пароход. Раньше нельзя к нам достигнуть, лед по озеру носит. И приехала с этим пароходом сестрица того послушничка, брата Василия, купчиха она была. Приехала сестрица и гостинчиков корзиночку привезла: ну, икорки, пастилки, рыбки, вареньица, изюмчику, - все по-постному, чинно. Брат Василий и увидь ее в церкви. Ну, та ему и пошептала мимоходом, что вот, мол, гостинчика тебе привезла. После обедни брат Василий к о. игумену за благословением: "так и так... приехала сестрица, благословите, батюшка, гостинчик принять". А батюшка Дамаскин прозорливец был, смаху, бывало, ничего не делал. Сейчас - казначея. "О. казначей, поди, говорит, дознай, какая-такая к брату Василию сестрица приехала, какой-такой гостинчик ему привезла. Позови-ка ее сюда к нам с гостинчиком-то ее". Ну, пришла сестрица благолепная такая, торгового сословия, такую вот корзиночку с собой принесла, еле тащит. Посмотрел о. игумен в корзиночку ту... да говорит, грустно-проникновенно так: "и сколько же ты, мать моя, денег-то извела... и на что только! Такую пищию-ту генералам только вкушать - услаждать мамону... а нам где, грешникам... нам бы щец постных похлебать - и то слава Тебе, Господи". Та было оправдываться, то-се, расстроилась с непривычки: "от достатку нашего, батюшка... братца порадовать... привышный он к такому..." - "Брате Василичко! - говорит о. игумен, и таково жалостливо: - ну, чем тебе у нас худо? голодно, что ли, тебе у нас? вкушать, что ли, нечего тебе у нас?.." Тот ему в ноги, со всем усердием. "Простите, батюшка... сама привезла, не просил я..." "Брате Василичко! - опять говорит о. игумен, и жалостливо все так, - я-то, грешный, икорку вкушаю, что ли... пастилкой услаждаюсь, а? И не стыдно тебе, брате Василичко... обидел ты обитель нашу..." Ну, а сестрица все просит гостинчик принять, во славу Божию. Ласково так взглянул на нее о. игумен. "Не надо нам твоего гостинчика, матушка... И к чему это нам, такие роскоши... ведь на соблазн! Станет брат Василичко икорку есть, а увидят у него братья и отцы и сами возжелают, и коль раньше не просили, так просить зачнут, чтобы и им родные икорку да пастилку привозили..." Так и не благословил принять гостинчик.
- Ну, а теперь осматривают у вас посылки?
- Да как же не досматривать-то? Да мало ли чего в посылку напхают. В миру-то диавол лесть свою как внедряет? Все норовит, чтобы все шито-крыто было... а ты разверни с благословением-то, обмозгуй, ай пакость его и выплывет наружу. Такой у нас, к примеру, случай был... Приходит к нам табашная книга... А вот такая, табашная. Прислали одному брату книгу священную, поучения Иоанна Златоуста... Ну, сейчас к о. наместнику, игумен в отлучке был. Тот, благословясь, и давай ее разворачивать. Развернул, - а там... та-бак насыпан! да так хитро, листов через десяток... и незаметно вовсе, тонко так, рассеяно, для сокрытия греха. Ну... сжечь велел в пещи огненной. И в скляницах присылают непотребное... Есть тоже разные богомольцы, разве его прознаешь. Иной приедет не для моленья, а чтобы развратить- соблазнить..., а потом и смеется, как он монахов обошел... не он, понятно, а через него нечистый проникает, с пути свести. Это тоже знать надо, искушения эти. Он-то вот как ополчается на святое дело... иноки только чувствовать это могут. Вас-то, мирских, чего ему соблазнять, вы у него в кармане, а он тут норовит сработать, тут ему крепость поперек дорожки стоит, вот и старается одолеть. Вы опытных старцев поспросите, они вам скажут, как о н ожесточается, когда видит, что человек над своими страстями поднялся, ветхую плоть одолевает, чистый дух в нем проявляется. Вот тут-то самая страшная борьба, даже до видимости. Все великие подвижники эти свидетельствуют, самые высокочистые особенно. А вы чего так улыбаться стали, не ве-рите вы..? Ах, эти образованные неверы... да ведь это-то века та-ак... читайте отчие книги, отецкие... все святые Отцы...
Тогда я улыбался. Тогда я чувствовал мир, реальный, вот этот мир, и только. И многое объяснял - "физиологией". Ныне... Ныне стала скромней сама наука, осторожней: и ей открываются "миры иные": знаемый мир ей тесен, ищет она - и н ы х. Не называя - ищет.
К предыдущей странице Оглавление К следующей странице